Неточные совпадения
«Увидеть барский дом нельзя ли?» —
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье дети побежали
У ней ключи взять от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И
дверь пред ними отворилась,
И Таня входит в дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе
лежалМанежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: «А вот камин;
Здесь барин сиживал один.
По дороге на верх я забежал на террасу.
У дверей на солнышке, зажмурившись,
лежала любимая борзая собака отца — Милка.
Хотя час был ранний, в общем зале трактирчика расположились три человека.
У окна сидел угольщик, обладатель пьяных усов, уже замеченных нами; между буфетом и внутренней
дверью зала, за яичницей и пивом помещались два рыбака. Меннерс, длинный молодой парень, с веснушчатым, скучным лицом и тем особенным выражением хитрой бойкости в подслеповатых глазах, какое присуще торгашам вообще, перетирал за стойкой посуду. На грязном полу
лежал солнечный переплет окна.
В большой комнате на крашеном полу крестообразно
лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола; на одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы; на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены,
у двери, прижалась фисгармония, в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью — белые
двери...
В августе, хмурым вечером, возвратясь с дачи, Клим застал
у себя Макарова; он сидел среди комнаты на стуле, согнувшись, опираясь локтями о колени, запустив пальцы в растрепанные волосы;
у ног его
лежала измятая, выгоревшая на солнце фуражка. Клим отворил
дверь тихо, Макаров не пошевелился.
Отчего по ночам, не надеясь на Захара и Анисью, она просиживала
у его постели, не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами на бумажке: «Илья», бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась на колени и долго
лежала, припав головой к полу, потом поспешно шла на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала в
дверь и шепотом спрашивала
у Анисьи...
— Вон она сама, — говорил Захар, указывая на полуотворенную
дверь боковой комнаты. — Это
у них буфет, что ли; она тут и работает, тут
у них чай, сахар, кофе
лежит и посуда.
Илья Ильич
лежал небрежно на диване, играя туфлей, ронял ее на пол, поднимал на воздух, повертит там, она упадет, он подхватывает с пола ногой… Вошел Захар и стал
у дверей.
Не нашед ключа, Владимир возвратился в залу, — ключ
лежал на столе, Владимир отворил
дверь и наткнулся на человека, прижавшегося в угол; топор блестел
у него, и, обратись к нему со свечою, Владимир узнал Архипа-кузнеца.
— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку
у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он
лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
Несколько дней, которые
у нас провел этот оригинальный больной, вспоминаются мне каким-то кошмаром. Никто в доме ни на минуту не мог забыть о том, что в отцовском кабинете
лежит Дешерт, огромный, страшный и «умирающий». При его грубых окриках мать вздрагивала и бежала сломя голову. Порой, когда крики и стоны смолкали, становилось еще страшнее: из-за запертой
двери доносился богатырский храп. Все ходили на цыпочках, мать высылала нас во двор…
Фирс(подходит к
двери, трогает за ручку). Заперто. Уехали… (Садится на диван.) Про меня забыли… Ничего… я тут посижу… А Леонид Андреич, небось, шубы не надел, в пальто поехал… (Озабоченно вздыхает.) Я-то не поглядел… Молодо-зелено! (Бормочет что-то, чего понять нельзя.) Жизнь-то прошла, словно и не жил… (Ложится.) Я полежу… Силушки-то
у тебя нету, ничего не осталось, ничего… Эх ты… недотепа!.. (
Лежит неподвижно.)
Я вскочил с постели, вышиб ногами и плечами обе рамы окна и выкинулся на двор, в сугроб снега. В тот вечер
у матери были гости, никто не слыхал, как я бил стекла и ломал рамы, мне пришлось пролежать в снегу довольно долго. Я ничего не сломал себе, только вывихнул руку из плеча да сильно изрезался стеклами, но
у меня отнялись ноги, и месяца три я
лежал, совершенно не владея ими;
лежал и слушал, как всё более шумно живет дом, как часто там, внизу, хлопают
двери, как много ходит людей.
Однажды вечером, когда я уже выздоравливал и
лежал развязанный, — только пальцы были забинтованы в рукавички, чтоб я не мог царапать лица, — бабушка почему-то запоздала прийти в обычное время, это вызвало
у меня тревогу, и вдруг я увидал ее: она
лежала за
дверью на пыльном помосте чердака, вниз лицом, раскинув руки, шея
у нее была наполовину перерезана, как
у дяди Петра, из угла, из пыльного сумрака к ней подвигалась большая кошка, жадно вытаращив зеленые глаза.
— Да вы что все в дырьях-то вышли? — сказала девушка. — Ведь тут за
дверью у вас
лежит новешенький сюртук, не видели, что ли?
Все время расчета Илюшка
лежал связанный посреди кабака, как мертвый. Когда Груздев сделал знак, Морок бросился его развязывать, от усердия к благодетелю
у него даже руки дрожали, и узлы он развязывал зубами. Груздев, конечно, отлично знал единственного заводского вора и с улыбкой смотрел на его широчайшую спину. Развязанный Илюшка бросился было стремглав в открытую
дверь кабака, но здесь попал прямо в лапы к обережному Матюшке Гущину.
— Нет. Зачем же занята? Только
у нее сегодня весь день болела голова: она проходила коридором, а в это время экономка быстро открыла
дверь и нечаянно ударила ее в лоб, — ну и разболелась голова. Целый день она, бедняжка,
лежит с компрессом. А что? или не терпится? Подождите, минут через пять выйдет. Останетесь ею очень довольны.
Погода стояла мокрая или холодная, останавливаться в поле было невозможно, а потому кормежки и ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили;
у татар еще было лучше, потому что
у них избы были белые, то есть с трубами, а в курных избах чуваш и мордвы кормежки были нестерпимы: мы так рано выезжали с ночевок, что останавливались кормить лошадей именно в то время, когда еще топились печи; надо было
лежать на лавках, чтоб не задохнуться от дыму, несмотря на растворенную
дверь.
Было ясно: с ней без меня был припадок, и случился он именно в то мгновение, когда она стояла
у самой
двери. Очнувшись от припадка, она, вероятно, долго не могла прийти в себя. В это время действительность смешивается с бредом, и ей, верно, вообразилось что-нибудь ужасное, какие-нибудь страхи. В то же время она смутно сознавала, что я должен воротиться и буду стучаться
у дверей, а потому,
лежа у самого порога на полу, чутко ждала моего возвращения и приподнялась на мой первый стук.
Вторая копия
у меня вышла лучше, только окно оказалось на
двери крыльца. Но мне не понравилось, что дом пустой, и я населил его разными жителями: в окнах сидели барыни с веерами в руках, кавалеры с папиросами, а один из них, некурящий, показывал всем длинный нос.
У крыльца стоял извозчик и
лежала собака.
В доме все было необъяснимо странно и смешно: ход из кухни в столовую
лежал через единственный в квартире маленький, узкий клозет; через него вносили в столовую самовары и кушанье, он был предметом веселых шуток и — часто — источником смешных недоразумений. На моей обязанности
лежало наливать воду в бак клозета, а спал я в кухне, против его
двери и
у дверей на парадное крыльцо: голове было жарко от кухонной печи, в ноги дуло с крыльца; ложась спать, я собирал все половики и складывал их на ноги себе.
Двумя грязными двориками, имевшими вид какого-то дна не вовсе просохнувшего озера, надобно было дойти до маленькой
двери, едва заметной в колоссальной стене; оттуда вела сырая, темная, каменная, с изломанными ступенями, бесконечная лестница, на которую отворялись, при каждой площадке, две-три
двери; в самом верху, на финском небе, как выражаются петербургские остряки, нанимала комнатку немка-старуха;
у нее паралич отнял обе ноги, и она полутрупом
лежала четвертый год
у печки, вязала чулки по будням и читала Лютеров перевод Библии по праздникам.
По вечерам Федосья приходила в мою комнату, становилась
у двери и рассказывала какой-нибудь интересный случай из своей жизни: как ее три раза обкрадывали, как она
лежала больная в клинике, как ее ударил на улице пьяный мастеровой, как она чуть не утонула в Неве, как за нее сватался пьянчуга-чиновник и т. д.
В номерах Андреева на Рождественском бульваре убийство и самоубийство. Офицер застрелил женщину и застрелился сам. Оба трупа
лежали рядом, посреди комнаты, в которую вход был через две
двери, одна
у одного коридора, другая
у другого.
Дым, выходя из слухового окна, крутился над ее соломенною кровлею; а
у самых
дверей огромная цепная собака, пригретая солнышком,
лежала подле своей конуры.
"Зачем я это ей сказал?" — думал на следующее утро Литвинов, сидя
у себя в комнате, перед окном. Он с досадой пожал плечами: он именно для того и сказал это Татьяне, чтоб отрезать себе всякое отступление. На окне
лежала записка от Ирины; она звала его к себе к двенадцати часам. Слова Потугина беспрестанно приходили ему на память; они проносились зловещим, хотя слабым, как бы подземным гулом; он сердился и никак не мог отделаться от них. Кто-то постучался в
дверь.
Илье показалось, что, когда он взглянул на
дверь лавки, — за стеклом её стоял старик и, насмешливо улыбаясь, кивал ему лысой головкой. Лунёв чувствовал непобедимое желание войти в магазин, посмотреть на старика вблизи. Предлог
у него тотчас же нашёлся, — как все мелочные торговцы, он копил попадавшуюся ему в руки старую монету, а накопив, продавал её менялам по рублю двадцать копеек за рубль. В кошельке
у него и теперь
лежало несколько таких монет.
Илья стоял пред ним, мешая ему войти в
дверь, и тоже улыбался. Лицо
у Терентия загорело, но как-то обновилось; глаза смотрели радостно и бойко.
У ног его
лежали мешки, узлы, и он сам среди них казался узлом.
Он не подал ей руки и, круто повернувшись, пошел прочь от нее. Но
у двери в зал почувствовал, что ему жалко ее, и посмотрел на нее через плечо. Она стояла там, в углу, одна, руки ее неподвижно
лежали вдоль туловища, а голова была склонена.
Вошёл в комнату Петра, остановился
у двери. Сыщик,
лёжа в постели, спросил его...
Часу в шестом утра, в просторной и светлой комнате,
у самого изголовья постели, накоторой
лежал не пришедший еще в чувство Рославлев, сидела молодая девушка; глубокая, неизъяснимая горесть изображалась на бледном лице ее. Подле нее стоял знакомый уже нам домашний лекарь Ижорского; он держал больного за руку и смотрел с большим вниманием на безжизненное лицо его.
У дверей комнаты стоял Егор и поглядывал с беспокойным и вопрошающим видом на лекаря.
Обряд венчанья кончился; церковные
двери отворились. Впереди молодых шел священник, в провожании дьячка, который нес фонарь; он поднял уже ногу, чтоб переступить через порог, и вдруг с громким восклицанием отскочил назад:
у самых церковных
дверей лежал человек, облитый кровью; в головах
у него сидела сумасшедшая Федора.
В кабинете
у него было все готово для каких-то таинственных и опаснейших опытов,
лежала полосами нарезанная бумага для заклейки
дверей,
лежали водолазные шлемы с отводными трубками и несколько баллонов, блестящих, как ртуть, с этикеткою «Доброхим, не прикасаться» и рисунком черепа со скрещенными костями.
Отворилась
дверь в маленький залец, и выступила из передней Настя и рядом с ней опять страшно размасленный Григорий. Поезжане стали за ними. В руках
у Насти была белая каменная тарелка, которую ей подали в передней прежние подруги, и на этой тарелке
лежали ее дары. Григорий держал под одною рукою большого глинистого гусака, а под другою такого же пера гусыню.
На клоке марли на столе
лежал шприц и несколько ампул с желтым маслом. Плач конторщика донесся из-за
двери,
дверь прикрыли, фигура женщины в белом выросла
у меня за плечами. В спальне был полумрак, лампу сбоку завесили зеленым клоком. В зеленоватой тени
лежало на подушке лицо бумажного цвета. Светлые волосы прядями обвисли и разметались. Нос заострился, и ноздри были забиты розоватой от крови ватой.
Он попробовал
дверь: она была заперта изнутри, и ключ, вероятно,
лежал в кармане
у сторожа.
А петелок этот вдруг будто человеческим голосом возгласил: «Аминь», и сник, и его уже нет, а стала вокруг Михайлицы тишь и такое в воздухе тощение, что Михайлице страшно сделалось и продохнуть нечем, и она проснулась и
лежит, а сама слышит, что под
дверями у них барашек заблеял.
— Отлично… Вы стояли вот здесь
у дверей, она
лежала вот здесь, и вы не могли её не видеть… да…
Дверь взломана. В номер входят надзиратель, Анна Фридриховна, поручик, четверо детей, понятые, городовой, два дворника — впоследствии доктор. Студент
лежит на полу, уткнувшись лицом в серый коврик перед кроватью, левая рука
у него подогнута под грудь, правая откинута, револьвер валяется в стороне. Под головой лужа темной крови, в правом виске круглая маленькая дырочка. Свеча еще горит, и часы на ночном столике поспешно тикают.
Маша утром пошла за водой и увидала, что
у двери лежит что-то завернутое в тряпки.
Его новая знакомая, которую мы отныне будем звать Эмилией, ввела его чрез темный и сырой чуланчик в довольно большую, но низкую и неопрятную комнату, с громадным шкафом
у задней стены, клеенчатым диваном, облупившимися портретами двух архиереев в клобуках и одного турка в чалме над
дверями и между окон, картонами и коробками по углам, разрозненными стульями и кривоногим ломберным столом, на котором
лежала мужская фуражка возле недопитого стакана с квасом.
Он
лежит здесь мертвый, окровавленный. Зачем судьба пригнала его сюда? Кто он? Быть может, и
у него, как
у меня, есть старая мать. Долго она будет по вечерам сидеть
у дверей своей убогой мазанки да поглядывать на далекий север: не идет ли ее ненаглядный сын, ее работник и кормилец?..
Патап Максимыч раздетый
лежал на кровати, когда Алексей, тихонько отворив
дверь, вошел в его горницу. Лицо
у Патапа Максимыча осунулось, наплаканные глаза были красны, веки припухли, седины много прибыло в бороде.
Лежал истомленный, изнуренный, но брошенный на Алексея взор его гневен был.
У затворенных
дверей комнаты стоял муж больной и пожилая женщина. На диване сидел священник, опустив глаза и держа что-то завернутым в епитрахили. В углу, в вольтеровском кресле,
лежала старушка — мать больной — и горько плакала. Подле нее горничная держала на руке чистый носовой платок, дожидаясь, чтобы старушка спросила его; другая чем-то терла виски старушки и дула ей под чепчик в седую голову.
На крайней постели,
у двери, неподвижно
лежит стройная фигурка «барышни-приютки».
Щелкнул замок.
Дверь тихо отворилась. Перед носом барона прошмыгнула из уборной хорошенькая, улыбающаяся горничная. Барон сделал шаг вперед, и его обоняние утонуло в тонких запахах уборной. Она стояла
у темного окна, закутавшись в шаль. Около нее
лежало платье, которое ей предстояло надеть…Щеки ее были красны. Она сгорала со стыда…
Но приготовления эти были напрасны, потому что тех, кого она ожидала увидеть, не было дома, и квартира представляла нечто странное: парадная
дверь была распахнута настежь и открывала большую, светлую переднюю, где, в различных позах недоумения, находились три лакея на ногах и четвертый, самый младший,
лежал у самой
двери на полу, с разинутым в немом удивлении ртом.
Горданов встал и вышел, как будто не обращая ни на кого внимания, хотя на самом деле он обозрел всех, мимо кого проходил, не исключая даже фельдшера и молодого священника, стоявших в передней над разложенными на окне анатомическими инструментами. Спустясь по лестнице вниз, он, проходя мимо залы, где
лежал труп Бодростина, заметил, что
двери этой залы заперты, припечатаны двумя печатями и
у них стоит караул. Горданов спросил, кто этим распорядился? и получил в ответ, что все это сделал Ропшин.
Ночь уходила; пропели последние петухи; Михаил Андреевич Бодростин
лежал бездыханный в большой зале, а Иосаф Платонович Висленев сидел на изорванном кресле в конторе; пред ним, как раз насупротив, упираясь своими ногами в ножки его кресла, помещался огромный рыжий мужик, с длинною палкой в руках и дремал,
у дверей стояли два другие мужика, тоже с большими палками, и оба тоже дремали, между тем как под окнами беспрестанно шмыгали дворовые женщины и ребятишки, старавшиеся приподняться на карниз и заглянуть чрез окно на убийцу, освещенного сильно нагоревшим сальным огарком.
На крылечке,
у самой
двери,
лежал какой-то узел.